Шаги гулко отдаются в пустом зале театрального флигеля. Зрители давно разошлись, но от пола и стен всё ещё исходит слабое эхо суетливого гула. Костя обводит зал угрюмым взглядом: ещё утром ему казалось, что тут, на этой сцене, его ждет головокружительное счастье. У зрителей — слёзы восторга, смех, сбивчивые восторженные рукопожатия, поцелуи в щеку и похлопывания по плечу, овации! Теперь, когда ничего этого не случилось, зал кажется зловещей, ухмыляющейся пастью огромного зверя. На сцене внутри у Кости всё перемешалось: слова летели как пули, дыхание рвалось, сердце заходилось. И взгляды, которыми его небрежно одарила смущенная публика после спектакля, больно полоснули по нескладному Подколесину из «Женитьбы». Не хочется и вспоминать.
Как это возможно, думал Костя, глядя на опущенный занавес, неужели я на самом деле не актёр? Неужели вкрадчивого голоса и широких жестов недостаточно, чтобы зритель поверил? Хотя я и сам себе не поверил! И почему режиссер сказал, что «лучше» стало, когда я растерял всю свою уверенность? Когда и не хотелось мне совсем выходить на эту сцену?
Костя садится на край сцены. Совершенно ясно — он не актёр. И какое-то чувство, вроде укола разочарования и вместе с тем вспышки упрямой уверенности, вдруг заставляет его произнести реплику Подколесина. Потом еще одну и еще одну. Он вскаивает, поднимается на сцену и начинает шагать из стороны в сторону, играя: для тишины и темноты, уставившихся на него из глубины зала. Голос то громче, то тише, жесты то шире, то уже, твердый шаг, неуверенный шаг…
Во всем этом должна быть какая-то система. Какой-то порядок, как мозаика. Раз — и будет образ… И мне поверят! — так думает Костя.
Прокравшись по онемевшему ночному дому к своей комнате, он открывает альбом и начинает писать. Он вернется к этой заметке спустя долгие сорок лет, находясь за океаном, далеко от Любимовки, но неизменно близко к молодому актеру Косте Алексееву, мечтающему научиться не просто играть, а жить на сцене.